Agem
Всё ещё невыносимо жарко (и будет так ещё неделю): надо мной тут похихикивают, когда я говорю "ненависть" и "отчаяние", а я отговариваюсь, что это всё несерьезно, это я, конечно, не всей душой своей говорю, а преувеличиваю осознанно ради стилей; но ещё пару дней и я серьёзно это скажу. Мне кажется, я много всего серьёзного скажу в эти плюс тридцать четыре. Ну потому что шутки кончились.
Я не знаю, насколько это связано с жарой (исключительно ли с ней): мне физически плохо практически всё время, я то ли хочу спать, то ли не хочу спать, а могу ли я спать - вопрос открытый; у меня не получаются коммуникации - точнее, формально они получаются, и никаких претензий в мою сторону нет, но я очень устаю, а отказываться от коммуникаций как-то неудобно. Вот, сейчас мама пришла, села в кресло и сообщает мне информацию - и не могу же я изгнать собственную мать.
Есть пока надежды, но, кажется, придётся признать, что мне не в Берлине плохо, и не в Екатеринбурге, а просто плохо везде. Это мысль-то в общем всегда была очевидна, но её можно было избегать (да и сейчас можно), потому что везде плохо по-разному. Одинаково, так-то, но антураж разный и разные симптомы.
Вот, например, здесь очевидный плюс по сравнению с Берлином - у меня практически нет тревоги, зато появилось раздражение практически от всего. Ну всё усугубляется, конечно, из-за мерзкой погоды: надо, кажется, уматывать в Богданович и сидеть в саду. Но страшно представить, что случится с моим раздражением там.
Вообще, давно такого не было. Как будто что-то надломилось, и я больше ничего не могу. Мне в последние дни в Германии было в целом хорошо (исключая вечера, когда я приехала из Ростока, и последнего дня, когда я бегала всюду, скупала всякую ерунду и мучилась последствиями своей несдержанности в выражениях) - и вот я только сегодня догадалась, что, кажется, это было от того, что мне совсем не нужно было ни с кем говорить (светски). Несмотря на то, что общество Оли меня, как правило, развлекало, его отсутствие оказалось расслабляющим (ещё и Нины не было).
Тут постоянно ощущается присутствие людей, и они в любой момент могут захотеть поговорить. Черт возьми, я не могу. У меня какие-то проблемы начались, как в пятнадцать лет, причем во всех сферах жизни. И веду я себя примерно также. Вот можно ещё стихи писать о первой любви (хотя я никогда не писала стихи о первой любви).
Так вот. Что-то надломилось, я не знаю. С милым другом легче: и вчера было неплохо, и сегодня, особенно в начале - ходить в каких-то одеяниях среди разрухи, крутить висящую рыбу и пытаться включить кабана в композицию, смеяться над тем, какие мы стали убогие. Потом провал - а после провалов мне всегда тошно и страшно, а кто виноват-то, а виновата, вероятно, я, что бы там ни говорили в определенных дискурсах. И так обидно: когда рациональности сходятся, и сколько раз всё обговорено, а провал есть. Сегодня как будто бы окончательный выход, а мне просто нужно думать своей головой, а не тоской.
Если б не было провала, было бы лучше? Если б не было постоянного (оправданного ли?) ожидания провала - было бы лучше?
Даже до провала - напряженность. И сложно. Даже с Дидичкой тяжело (ну это громко, наверное, сказано, просто: тяжелее, чем обычно, сложнее, чем я могла ожидать).
Пустоты какие-то, хотя не должно быть пустот, а должны быть антипустоты.
Катерина Юрьевна недавно вспомнила эпизод, который произошел с ней по дороге из лицея около моу сош номер пятьдесят один. У меня есть сомнения на его счет, потому что мне казалось, что этот эпизод во времени размазан и смещен, но Катерина Юрьевна восприняла его так, и он тоже о сломе.
Так как мы нынче усматриваем определенную параллель, то в этом эпизоде я тоже ее усмотрю.
Завтра вечером нужно проверить одну гипотезу.
Ещё, конечно, то, что я на пять дней осталась наедине с некоторыми моментами, которые очевидно были, но моя изолированность ставит их под сомнение.
Тошнота от пережёвывания и невозможность перестать жевать. Никакой возможности выхода. Вру: она есть, но, видимо, мне слишом нравится обжёвывать. Никто не прожует за меня и нельзя поделиться жеванием.
А всё-таки.
Вот словечко крутится: бестелесность - в момент, когда её отсутствие особенно очевидно.
И: почти что полное изгнание наблюдателя. Временное, конечно, недолгое, но хоть на какое-то время он замолчал, перестал рисовать художества и оставлять комментарии, и даже не сразу вспомнил, что самолетам свойственно улетать.
Спокойствие и легкость, и почти никаких беспокойств.
Вот я там писала: потерялась - и нашлась; а сейчас меня оторвали, поманили - и отобрали, и оставили одну в каком-то хаосе.
Я не знаю, насколько это связано с жарой (исключительно ли с ней): мне физически плохо практически всё время, я то ли хочу спать, то ли не хочу спать, а могу ли я спать - вопрос открытый; у меня не получаются коммуникации - точнее, формально они получаются, и никаких претензий в мою сторону нет, но я очень устаю, а отказываться от коммуникаций как-то неудобно. Вот, сейчас мама пришла, села в кресло и сообщает мне информацию - и не могу же я изгнать собственную мать.
Есть пока надежды, но, кажется, придётся признать, что мне не в Берлине плохо, и не в Екатеринбурге, а просто плохо везде. Это мысль-то в общем всегда была очевидна, но её можно было избегать (да и сейчас можно), потому что везде плохо по-разному. Одинаково, так-то, но антураж разный и разные симптомы.
Вот, например, здесь очевидный плюс по сравнению с Берлином - у меня практически нет тревоги, зато появилось раздражение практически от всего. Ну всё усугубляется, конечно, из-за мерзкой погоды: надо, кажется, уматывать в Богданович и сидеть в саду. Но страшно представить, что случится с моим раздражением там.
Вообще, давно такого не было. Как будто что-то надломилось, и я больше ничего не могу. Мне в последние дни в Германии было в целом хорошо (исключая вечера, когда я приехала из Ростока, и последнего дня, когда я бегала всюду, скупала всякую ерунду и мучилась последствиями своей несдержанности в выражениях) - и вот я только сегодня догадалась, что, кажется, это было от того, что мне совсем не нужно было ни с кем говорить (светски). Несмотря на то, что общество Оли меня, как правило, развлекало, его отсутствие оказалось расслабляющим (ещё и Нины не было).
Тут постоянно ощущается присутствие людей, и они в любой момент могут захотеть поговорить. Черт возьми, я не могу. У меня какие-то проблемы начались, как в пятнадцать лет, причем во всех сферах жизни. И веду я себя примерно также. Вот можно ещё стихи писать о первой любви (хотя я никогда не писала стихи о первой любви).
Так вот. Что-то надломилось, я не знаю. С милым другом легче: и вчера было неплохо, и сегодня, особенно в начале - ходить в каких-то одеяниях среди разрухи, крутить висящую рыбу и пытаться включить кабана в композицию, смеяться над тем, какие мы стали убогие. Потом провал - а после провалов мне всегда тошно и страшно, а кто виноват-то, а виновата, вероятно, я, что бы там ни говорили в определенных дискурсах. И так обидно: когда рациональности сходятся, и сколько раз всё обговорено, а провал есть. Сегодня как будто бы окончательный выход, а мне просто нужно думать своей головой, а не тоской.
Если б не было провала, было бы лучше? Если б не было постоянного (оправданного ли?) ожидания провала - было бы лучше?
Даже до провала - напряженность. И сложно. Даже с Дидичкой тяжело (ну это громко, наверное, сказано, просто: тяжелее, чем обычно, сложнее, чем я могла ожидать).
Пустоты какие-то, хотя не должно быть пустот, а должны быть антипустоты.
Катерина Юрьевна недавно вспомнила эпизод, который произошел с ней по дороге из лицея около моу сош номер пятьдесят один. У меня есть сомнения на его счет, потому что мне казалось, что этот эпизод во времени размазан и смещен, но Катерина Юрьевна восприняла его так, и он тоже о сломе.
Так как мы нынче усматриваем определенную параллель, то в этом эпизоде я тоже ее усмотрю.
Завтра вечером нужно проверить одну гипотезу.
Ещё, конечно, то, что я на пять дней осталась наедине с некоторыми моментами, которые очевидно были, но моя изолированность ставит их под сомнение.
Тошнота от пережёвывания и невозможность перестать жевать. Никакой возможности выхода. Вру: она есть, но, видимо, мне слишом нравится обжёвывать. Никто не прожует за меня и нельзя поделиться жеванием.
А всё-таки.
Вот словечко крутится: бестелесность - в момент, когда её отсутствие особенно очевидно.
И: почти что полное изгнание наблюдателя. Временное, конечно, недолгое, но хоть на какое-то время он замолчал, перестал рисовать художества и оставлять комментарии, и даже не сразу вспомнил, что самолетам свойственно улетать.
Спокойствие и легкость, и почти никаких беспокойств.
Вот я там писала: потерялась - и нашлась; а сейчас меня оторвали, поманили - и отобрали, и оставили одну в каком-то хаосе.